Мне три. Я лежу пузом на деревянном табурете в кухне бабули, болтаю ногами и шмыгаю носом.

— Бабушка, а они скоро приедут?
— Скоро, очень скоро. Нам же с тобой хорошо?

Вздыхаю. Мама с папой в Болгарии. Я скучаю.

Мне пять. Я крадусь к детской кроватке, в которой проснулся брат. Мне нельзя с ним играть.
Обидно, ведь мама сказала, что я уже большая. Я докажу им! Пытаюсь взять малыша на руки, тащу изо всех сил, почти роняю, судорожно цепляюсь за ножки, опускаю на пол. Он плачет. Я боюсь.

Мне шесть. Мама смотрит на Наташу Ростову в телевизоре. Я прыгаю через диванные подушки, высоко — совсем как балерина. Мама обязательно меня похвалит! Прыжок, второй, третий…

— Маша, ты совсем не похожа на Наташу Ростову! Я ухожу.

Я смотрю в зеркало и в своем отражении вижу маму. Тот же цвет кожи, овал лица, вдоль щеки пролегла такая же носогубная складка, та же седина пробивается у корней. И я точно так же, как мама, поджимаю губы в печали. Из троих ее дочерей я, старшая, похожа на нее больше других.

Однажды бабушка показала мне старую черно-белую фотографию, где маме лет восемнадцать-девятнадцать, может, и поменьше. Белое платьице длиной ниже колена, носочки, туфельки с ремешком. Гладко зачесанные волосы, перекинутая через плечо коса. На лице — строгое, неулыбчивое выражение. Прямая спина, пяточки вместе. Она очень милая в своей закрытости, даже отстраненности. Только глаза у нее голубые, льдистые, а у меня — карие, жаркие.

Мама рассказывала, что такие я сама себе выбрала. Примерно до года они были синими, такого яркого и глубокого цвета. Мама их всегда помнила, мечтательно сравнивала с морем или небом и сожалела, что потом они поменялись. Или я их «поменяла».

Это папины глаза. Высокого, статного красавца грузина, который уговорил ее выйти за него замуж, несмотря на то что был младше на четыре года. Потом родил с ней трех дочерей и повесился накануне Восьмого марта на моей кроватке.

Зимними вечерами, когда дел особых не было, сады-огороды прибраны и мы приезжали только в гости, бабушка еще как-то соглашалась вести пустые разговоры. Правда, не при маме, только если ее рядом не было. Мы приставали к бабушке Фене с расспросами и всю мудрость семейной жизни черпали от нее.

— Ба, а как же вы жили, если ты его не любила, а?!
— А так и жили! Мужик в доме нужен, одной без него бабе никак. Илья хороший был. Тракторист, работящий, рук не распускал, не пил. Раз только напился, пришел в избу, сел за стол. Смотрит на меня, а глаза такие грустные. «Эх, Фенька, бл…дские твои шары! Ведь не любишь ты меня, не любишь», — говорит.
— Ба, а ты чего?!
— А я руками всплеснула. «Что ты, Илюшенька, такое говоришь? Как же не люблю-то?! Люблю! Вон ты какой у меня хороший! Кто тебе чего опять сказал?»

Тут бабушка преображалась моментально, начинался театр одного актера, о котором МХАТ и не мечтал. Она всю гордую стать ловко сдергивала с себя, как одежды, плечи опадали как гуттаперчевые, из громоподобного рыка голосок превращался в шаловливый и жалостный. Лебезила, юлила, очаровывала, обводила вокруг пальца! Вживалась в роль покорной жены, всю свою смекалку и умище прятала за придурковатостью и бабьей недалекостью.

В одном ей нельзя отказать — женой она была верной, никакие пакости мужу, хоть и нелюбимому, за спиной не делала. Дала слово и держала его. Строптивость свою прятала за преданностью и надежностью. И своей дочери разборчивость не прощала.

Мы, девчонки, очень любили бабулечку. Четыре класса образования с лихвой компенсировались таким знанием жизни и удалью, что мы прощали ей всё. И резкость суждений, и своенравность с категоричностью: если она что решила, переубедить ее было невозможно. Нас она не слушала, только Володю.

В семье с новым мужем первым родился сын — умный, желанный, любимый. Потом вроде бы была дочка, которая умерла рано, в младенчестве, от какой-то болезни. А младшей оказалась мама. Не еще один сын. Имело ли это значение, не знаю. Мой дед так и не узнал, кто у него последним родился. В 1941-м он ушел на фронт, почти сразу пропал без вести, а мама появилась на свет уже осенью.

Астрахань, 1946 год. Бабушка отправилась туда, поддавшись на уговоры еврейской пары, за сытой жизнью. Рыбзавод, общежитие в бараке, где в одной комнате жило четыре семьи. Никаких перегородок, один большой стол посередине. Ели, готовили, учили уроки, гладили, играли в карты — всё на нем.

Бабушка была затейница и выдумщица, могла устроить праздник из ничего. «Вот все поужинали, мама вывернула тулуп, напялила, подговорила теть Шуру, посадила ее в тачку. Взяли они таз и скалку и ну гонять по коридору. Кричат: „Выходи по одному, будем всех продразверстывать! Кто сам не продразверстится, того посадим в угол на горох!" А мы, ребятня, гоняемся за ними, хохочем. Так весело жили, дружно». В этом месте рассказа у мамы, как у всякого сентиментального человека, дрожал голос и наворачивались слезы.

В запасе она всегда держала конфеты. Коробками, мешками, тоннами. Уйти от нее без сладкого было невозможно. На все попытки отбрехаться она вспоминала одну и ту же историю, как бабушка купила сахарные шарики, сложила их в кулек и спрятала. Маме тогда было года три, она прикинулась больной, не дала отвести себя в садик, а сама выследила заветный кулек, вытаскала все конфеты из тайника, перепрятала в варежку и втихаря под одеялом их весь день наяривала. Сдал ее, конечно же, старший брат, которому конфет не досталось.

«Ох, Валька, зараза такая! Вот я куплю тебе столько конфет, чтобы ты налопалась до отвала», — ругалась бабушка маминым голосом.

Угрозу эту мама сама же себе и исполнила: с первой зарплаты купила килограмм конфет. «А чё ж не ешь?!» — спрашивала бабушка. «А не хочется, мам!» — отвечала мама.
— Так что ешьте, пока естся.

Я слушала эти были-небылицы и до одури жалела ту маленькую девочку, которая оказалась помехой для своих родственников. Сколько бы ни старалась, она так и не заслужила их любви и признания. Может, конечно, и криво старалась, но это уже не моя история.

После бабушкиной смерти мама поссорилась с братом, да так и не помирилась. Она умерла в этом году, в семьдесят семь лет, седьмого марта — через сорок три года, в один день с моим отцом. И я как будто бы знала, что так и случится. В этой жизни ее не смогла удержать ни новая квартира, в которой она мечтала жить, ни готовящаяся свадьба ее старшей внучки, моей дочери, ни редкий приезд другого внука, который живет в Канаде. Ни-че-го! Жить она не хотела. Ей было не за чем. И меня накрыло медным тазом.

Как я умудрилась выбрать себе в родители сразу двоих людей, которым эта жизнь была невмоготу? Как? Как вытаскивать из этой бездны идиотов-взрослых, которые так и не повзрослели?! Как я с этим справлялась раньше? Почему не могу одолеть сейчас?

Мамы нет, и в душе образовалась дыра. Я заметила ее не сразу. Время от времени замирала и говорила невпопад: «А у меня мама умерла. А у меня мама умерла. А у меня мама умерла». На разные голоса. С разным ударением. Заладила! Подступалась и не могла заглянуть в эту дыру.

Последнее, что я «успела» ей сказать, были злые слова вспыхнувшей гордынюшки, когда она в очередной раз приперлась без предупреждения, потому что «чё это я буду предупреждать, я — мать, и прихожу к тебе, когда захочу». А мне приспичило «защищать свои границы». Молодец! Ни пяди не сдала.

Я научилась разделять. Вот это — моя мама, которую я люблю, как всякий ребенок любит свою мать, и это неприкосновенно. Вот это — женщина, которая стала моей матерью, и мы с ней разные люди. Я завидовала тем, у кого первое совпадало со вторым, а себе отвечала: «Ну что ж? И так бывает».

Мамы нет, но она как будто бы заголосила во мне во всю силу! Вдруг, откуда ни возьмись, зацвели пышным цветом, заколосились все мои «нельзя» и ее «можно». Правильно и неправильно, «так надо» и «опять напридумывала», «что люди скажут», «вон как другие». Откуда это взялось?! Ее установками я попираю сама себя, мщу?

У меня опустились руки. Дочь уехала. Сын уже два года живет у бабушки с дедом. Я осталась одна. Так же, как когда-то она. Я жду звонка от своих детей, а они не звонят. Так же, как не звонила я.

Стоп! Давай обнимемся. Просто так. Как мы хоть иногда, но обнимались. Мам, ты собиралась умирать, а приготовила нам подарки на Восьмое марта, и я храню твою открытку. Наверно, я была не идеальной, а просто твоей дочерью. Как ты была моей мамой. Мне такая и нужна. В боях с тобой я оттачивала свое мастерство. Глядя на тебя, я точно знала, что так — не хочу, так — мне не надо, и это сокращало поиск истины на один пункт.

Ты была труженицей и возмутителем спокойствия. Я восхищалась твоим упорством и целеустремленностью. Ну и пусть, что невпопад и не в мирное русло. Зато с огоньком! Мне жаль, что ты так и не приняла мою семью, что ревновала меня к ней. Правда жаль.

Прости мне все твои слёзы и боль, которые вольно или невольно я причиняла тебе. Ты была одержима жизнью, пока мы были маленькими. Ты выкарабкалась из болезни, чтобы поднять нас на ноги, а в это никто не верил. Я благодарна тебе за то, что ты выстояла. Ты — боец! Неунывающий и храбрый. Ты сражалась, сколько могла.